"Свобода" – очень большое слово. Например, когда кончаются уроки, говорят, что ты свободная. Когда ты свободная, ты
гуляешь, играешь и тебе не надо учиться. Про страну говорят, что она свободная, когда в ней все могут делать, что им хочется.
Но даже в свободных странах что-то делать совсем нельзя. Например, убивать. Да, конечно, комаров и тараканов убивать можно.
А еще коров, чтобы сделать чурраскос. Нельзя воровать, но оставить себе немного сдачи,
когда Грасиела (это моя мама) посылает меня что-нибудь купить, – не считается. Еще нельзя просто так опаздывать в школу. Если
опоздаешь, надо написать "объяснительную записку" (это учительница так говорит – "объяснительная"). И там надо
написать, почему я опоздала. Но это Грасиела должна написать.
"Свобода" много чего означает. Например, если ты не заключенная, говорят, что ты на свободе. Но вот мой папа – заключенный,
и он в "Свободе", потому что "Свобода" – это тюрьма, где он сидит, и очень давно. Дядя Роландо говорит про это:
"Какой сарказм!". Я рассказала моей подруге Анхелике, что мой папа сидит в тюрьме "Свобода", а дядя Роландо
говорит, что это "сарказм". Ей очень понравилось это слово, и она даже свою собачку, которую ей крестный подарил,
так назвала – Сарказм.
Мой папа сидит в тюрьме, но не потому, что он убил, украл или опоздал в школу. Грасиела говорит, что папа в "Свободе",
то есть в тюрьме, из-за своих идей. Наверное, моего папу все знали из-за его идей. У меня тоже бывают идеи, но я пока не знаменитая.
Поэтому я не в "Свободе", а на свободе, то есть не заключенная.
Но если бы я была заключенной, то мне хотелось бы, чтобы мои куклы Тоти и Моника тоже были бы политическими заключенными. Потому
что я люблю их обнимать и спать с ними вместе. Особенно с Тоти. С Моникой не очень, потому что она все время ворчит. Но я никогда
ее не шлепаю, пусть Грасиела видит, как надо.
Она редко меня шлепает, но когда шлепает, мне очень хочется иметь много-много свободы. Если она меня наказывает или ругает, я
говорю про нее "Она", потому что это ей не нравится. Конечно, я называю ее "Она", только когда я сердитая. Если
приходит дедушка и спрашивает: "Где мама?", и я говорю: "Она на кухне", то все знают, что я сердитая, потому что,
когда я не сердитая, я говорю: "Грасиела на кухне". Дедушка всегда говорит, что я у нас самая сердитая, и мне это очень
нравится.
Грасиела не очень любит, когда я называю ее Грасиелой, но я ее так называю, потому что это очень красивое имя. И только когда
я ее очень-очень люблю, когда я ее обожаю, и целую, и крепко обнимаю, и она говорит мне: "Ах, девочка моя, не сжимай меня
так", тогда да, я называю ее "мамой" или "мамочкой". И тогда Грасиела становится очень доброй и нежной-нежной
и гладит меня по голове. А если бы я всегда ей так говорила, то так хорошо бы не было.
Получается, "свобода" – это большое-большое слово. Грасиела говорит, что быть политическим заключенным, как мой папа,
совсем не стыдно. Этим почти можно гордиться. Почему почти? Это или стыдно или этим можно гордиться. Вот ей понравилось бы,
если бы я сказала, что это почти стыдно? Я горжусь (а не почти горжусь) моим папой, потому что у него было много-много самых
разных идей, и его из-за этого посадили в тюрьму. Я думаю, что у него и дальше будут идеи – и еще какие! - но только он никому
о них не расскажет, потому что, если он про них расскажет, когда выйдет из "Свободы", чтобы жить на свободе, то его снова
могут посадить в "Свободу". Вот видите, какое оно огромное это слово?